Лиля

Я, наверно, заведу новый таг - Малаховские истории. Но пока попробую одну - для затравки.
В предисловии к книжке про Малаховку, которую я никогда не напишу из-за природной лени, была бы глава, которая объясняла, как все герои книги попали в Малаховку - известный подмосковный поселок. А может быть и не было бы, я истории большинства героев просто не знаю, а история моей семьи слишком фантастична. Я в в Малаховку не попала, я там, фактически, родилась. Т.е. родилась я в Москве, но меня рано отправили жить к бабушке с дедушкой, и основным домом я считала малаховский.
Начну рассказывать детали - не смогу остановиться. К началу истории в малаховском доме постоянно жили бабушка Маня, дед Боря, кот Мишка, пес Кузя. Остальные, включая меня - наездами, напоминавшими набеги татарской Орды. Опустошали холодильник "Минск", выпивали все запасы спиртного, вклюая бабушкину полынную настойку от желудка и соседский самогон, вытаптывли дедушкин английский газон и обдирали крыжовник. Пугали робкого пса Кузю, огромного, но совершенно бессмысленного дворонягу. По семейным преданиям Кузя был белым, но мыть его никому не приходило в голову, и он существовал в неопределенной грязной расцветке. А кот Мишка был по преданиям черным. Но когда я завела черного пуделя и они лежали рядом на крыльце, выяснилось, что Мишка - не черный, а темно-коричнеый, цвета горького шоколада. Кота тоже никогда не мыли, но коты сами моются и я не верю, что от грязи кот может стать темно-коричневым. Хотя, однажды кота мыли. С ним приключилась трагедия и он упал в туалет типа сортир. Его с трудом спасли, потом долго ловили, потом чуть не утопили в детской ванночке... Кот выжил, но окрас не сменил. Шоколадный Мишка был настоящим хищником и выдающимся крысоловом. Моя бабушка не то что крыс, она мышей панически боялось, у нее была настоящая фобия. А кот всех убиенных приносил и клал ей на подушку. Бабушка страшно визжала и пыталась убить кота той же подушкой, от их битв падала посуда и шаталась хлипкая мебель. В конце концов был достигнут "консенсус". Кот складывал убиенныъх мышей, крыс и птичек на крыльцо и куда-то смывался. Бабушка визжала. Дед или подвернувшиеся под горячую руку внуки прятали трупы, а потом умильный кот приходил просить кушать.
- Убийца, - бормотала бабушка, - живоглот. уголовник. жри уже, глаза бы мои тебя не видели."
И кот получал миску овсянки со свежей треской. Миску такой же каши, но гораздо больше, получал скромный Кузя, а еще Кузе полагалось "пирожное" - черный хлеб с маргарином, посыпанный сахаром и порезаный, чтобы деликатному Кузе было удобнее. Черный - не из экономми, просто Кузя белый хлеб не ел. А маргарин - ну извините - это время советское, собакам хлеб сливочным маслом не мазали. Я кормила пуделя антрекотами, но бабушка этих барских капризов не понимала. Да и пудель при случае с удовольствием переключался на овсянку с треской и черный хлеб с маргарином, народная еда ему больше нравилась.
Кузя терял деликатность, как только уходил со двора гулять на улицу. Пуделя Майкла на улицу не пускали, но Кузя научил его открывать калитку, или открывал и выпускал, но шлялись по улице они вместе. А кот, понятно, плевал на калитку и все заборы.
Любимым кузькинным развлечением были три шавки, жившие через дом, у Труниной. Фамилию помню, имя стерлось. Кузя носился вдоль трунинского забора, припадая на передние лапы, лаял и скалил зубы. К нему присоединялся пудель Майкл. Со стороны соседа включалась Чапа, тайная любовь Майкла, черно-рыжая мохнатая и очень хвостатая местная красавица. Втроем они поднимали дикий тарарам и из трунинского дома выскакивали три шавки и неслись к забору - дать достойный отпор.Как только они начинали громко и скандально гавкать, Кузя уходил нюхать ближайший куст, Майкл спешил домой, пока не хватились, а Чапа удалялась на свой огород к тете Шуре. Шавки лаяли еще минут десять в поисках врагов. Видимо, в э этом была цель ежедневного перформанса. Я наблюдала сценки деревенской жизни, а кот недоумевал и раздражался - врага надо не дразнить, а карать, а эти детские глупости коту были не близки.
Я не знаю истории, и почему моя бабка и Трунина друг друга терпеть не могли - понятия не имею. А у кота вопросов не возникало, он был бабке предан и Трунину не любил. И шавок ее. И наступил его звездный час. Трунина нарушила уголовный кодкс СССР и занялась частным предпринимательством. А именно - стала разводить нутрий. Бизнес выгодный - не знаю, можно ли их жрать, но нутриевые шубы - штука дорогая. Когда-то первая жена деда, тетя Клава, разводила кроликов - и мясо, и мех. Насколько я помню, кролики передохли, бизнес тоже. Не разбогатели мы. Возможно, Трунина подготовилась лучше.
Однажды утром я проснулась от особенно пронзительного бабушкиного визга. Визга - тревоги. Кот принес что-то не только необычное, но и опасное. На крыльце лежали две нутрии. На шубу они уже явно не годились, но это были нутрии, а не обычные крысы. В воздухе запахло уголовным кодексом. Если у Труниной бизнес нелегальный - то для нее. Если нутрии зарегестрированы и она их выращивает по соглашению с государством - то для нас. Кот заполз под крыльцо, но от него не было толку он же не знал, государственные нутрии или частные.
Это детектив без развязки. Я не помню, как разобрались с нутриями, законами, бизнесом и котом. Мне было 15-16 лет и меня не занимали домашние истории. Помню только, что никто не пострадал, даже кот. Ну а нутрий было уже не оживить и шубу не восстановить. Бизнес Труниной не задался - из-за нашего кота, бабки моей, советской власти или естественной убыли нутрий, как кроликов тети Клавы. Теперь уж не узнать.
А кот Мишка прожил долго до середины 80-х, и не умер спокойной смертью, а погиб. В малаховском доме в подполе развелись крысы. Деда уже не было в живых, бабушка их боялась, даже боялась залезть в подпол отраву рассыпать. Внуки, как обычно, где-то занимались своими делами. И кот отправился в бой.
Бабушка преодолела ужас и вытащила окроваленного Мишку. Он убил 6 здоровенных крыс. Через три дня помер от ран, да и старый он был. Он пережил и Кузю, и Майкла, и погиб в неравном бою. Бабушку защищал.

А самое грустное, тот сад, старый, который я вам в прошлом посте показала, выставлен на продажу. Я бы купила, но зачем мне сад в Малаховке? Занятно и грустно было читать там "Вишневый сад" и "Дядю Ваню" - там собрание сочинений Чехова. Какой-то похожий рассказ есть у Чехова, про молодого адвоката. Не могу вспомнить названия. Его приглашают помочь, потому что имение выставлено на торги, а помочь он ничем не может, кроме как жениться на младшей девушке, а он был влюблен в нее, да все прошло. Не полезу искать, лень. Да и аналогии искать лень, и нет никаких аналогий. "Когда-то у той вон калитки мне было 16 лет и девушка в белой накидке..."
Я была довольно маленькой, не знаю сколько лет мне было. Папа укладывал меня спать, и читал "Анну Снегину", я мало что понимала, но представляла себе малаховскую серую калитку, белую сирень, акции и жасмин, и совершенно недоступные моему детскому уму 16 лет - это же ужасно много. А они проскочили, я и не заметила.
Ну что же, я расплатилась с детскими долгами, мне не о чем жалеть, все получилось куда лучше, чем могло бы. Малаховский дом продадут, а девушки в белой накидке давно уже нет. Остался литературный сюжет, который вряд ли ляжет на бумагу, а если и ляжет, не будет иметь отношения к реальности. Придумаю красивую историю про любовь, маловато ведь в жизни любви. Да и вообще в моем возрасте грех жаловаться.
- Хочу чтобы у меня все было, - сказал бывший новый русский Золотой Рыбке.
- У тебя все было.
У меня все было, даже больше, я сама спустила все между пальцев - и ни о чем не жалею. Под пятьдесят люди думают о болячках и старости, а я - о странностях любви. И еще о том, что все желания моей жизни исполнились, и лучше ничего не желать, чем видеть как осуществляются мечты.

Вот и несколько малаховскив фотографий. Мы снимали новеньким Ванькиным фотоаппаратом, еще не приспособились. Ванька свои фотки класть не разрешил, если разрешит - положу.

( Read more... )

Там еще много, но остальные - Ванькины, он если захочет - пусть кладет, там его участок.

Кажется у Ханлайна был рассказ "Дверь в лето" - про кота, который зимой бегал по дому, выглядывал на улицу, видел перед собой бесконечный снег, и все искал, искал заветную дверь, за которой лето.
Я нашла то, чего не бывает. Я нашла дверь в лето, кроличью нору Алисы в страну чудес, волшебный лаз в детство. Мне удалось не просто заглянуть туда, мне удалось протиснуться и очутиться именно там.
Нет, мертвые, конечно, не оживают, и нету в этой стране бабушки и дедушки, да и мы не помолодели - увы. Но есть лето, и в этом лете - мы, как будто не прошло 35 лет. Мой преданный рыцарь по-прежнему предан мне - неизменность жизни добавляет покоя.И Ванька, такой же нетерпеливый как 35 лет назад, пьет со мной чай во дворе и заглядывает через плечо, что я пишу, и рыцарь меланхолично что-то красит на веранде... И если есть на свете счастье, покой и воля - то они тут.

Я все пытаюсь про Москву, но в голове фигня какая-то. Знаете, а я бы там могла жить. Несмотря на мороз, астму и все остальное. Потому что я там дома и я не знаю как это объяснить. Мне ни одной минуту не хотелось домой. Я знаю, что туристическую поездку не путают с эмиграцией, что там полно бытовых и прочих сложностей, нет демократии ( которая мне нужна как хвост). Там у всех текут краны и унитазы ( кроме некоторых, у которых канализация замерзла к свиньям). Я понимаю, что обычные люди там так же ходят на работу, не обедают в ресторане "Пушкин", который мне очень полюбился, и ездят на метро, а не на такси. Я наверно быстро бы взвыла от такой жизни. А может и нет. Жила же я ею 30 лет и ничего, а демократии не было совсем, зато были астма, мороз и дефицит. Тогда, конечно, трава была зеленее, и деревья выше, но она еще и сейчас ничего.
Малаховка под снегом выглядит старой Малаховкой, мой дом стоит все там же и школьльное здание, если закинуть голову, по-прежнему похоже на корабль. У моей первой любви все такие же голубые глаза, только волосы потемнели, и стали такими же как мои. И еще он оказался выше меня ростом. Хлебный переулок не пахнет хлебом, но им никокда и не пах. Из за сугробов и припаркованных машин, переулки стали ужасно маленькими или они всгда такими были? Церковь, в которой венчался Пушкин, где раньше была какай-то физическая лабаратория или трансформаторная будка, теперь отресtаврирована и подсвечена очень красиво.
Видел ли ты Кремль, Венечка, спрашиваю я себя? Не уверена. Но до Курского вокзала дело не дошло.
"Царица небесная, далеко ли еще до Петушков?" Ох далеко....

Очень странно, что человек, до такой степени не умеющий расставаться с прошлым - и в эмиграции. Нет, на страну мне наплевать, патриотизма у меня отродясь не было. Мне, честно говоря, и на Америку наплевать. Я совсем другое люблю.
Я всю жизнь пыталась заново отстроить свою Малаховку. Честно, я не знаю, какой она была на самом деле. По моим смутным воспоминаниям - бедной. Но это было совершенно неважно. Там был Дом, который мне так и не удалось построить. Может дело в деде, может в бабушке, может просто в детстве. Я помню как я очень рано утром в июне бегу по дорожке, пустой бидон стучит об ноги, сползают дурацкие бумажные колготки. Меня послали за ужасно важным делом, за молоком. В 8 утра тележка уедет, я должна успеть. Обратно я буду идти важно и медленно, соседу Лешке кивну - он не станет меня дразнить и отбирать бидон. Я немного побаиваюсь, но не очень. Ведь я очень важный человек - я несу молоко. В руке зажата сдача - копеек 10, может и меньше. Ее нельзя растерять. Сирень только расцветает, сандали мне велики и хлопают. Сосед будет надо мной смеяться, но ничего, вот брат приедет, он ему покажет. У меня есть старший брат, у меня есть сосед, с которым мы вообще-то дружим, хотя он меня пару раз побил. Вообще-то за дело, я на него наябедничала - я девчонка и ябеда. Сколько мне лет? До школы - точно. А вот постарше. Мы на заднем дворе жжем костер - я, брат, и сосед Лешка. Вообще-то мы собирались картошку печь, даже стащили ее у бабушки, но есть нам не хочется. Весь двор перекопан - у нас прокладывают газ. До этого топили печкой. Брат приволакивает куски шифера - он очень громко взрывается. Мы отползаем подальше и заворожено ждем взрыва. В этот момент появляется дед и ласково спрашивает "Картошку печете?"
-Дед, ложись! - отчаянно орет брат, и дед без звука падает в канаву. В костре взрывы, потом утихает. "Ну и картошка у вас", - бормочет дед, отряхиваясь от глины, - "Лиля, помой морду"
- А бабушка говорила, у меня лицо, а не морда!
- Помоешь, будет лицо, а сейчас морда. И вам, мальчики, умыться не мешает.
Бьет ледяная вода из колодца, братец превращает мою морду в лицо, а Алексей брызгается. Сейчас пойду и наябедничаю. Только на что? Деда мы чуть не подорвали, а брызгались - во-во, скажу, что брызгались. Нет, помолчу - мне не разрешат с ними играть, а брат обещал сводить на озеро. И велосипед обещал дать - в "Школьнике" мои коленки не умещаются, а Андрюша обещал дать на "Украине" покататься.
На акации выросли стручки. И брат, и Лешка умеют в них свистеть, а у меня не получается, один шип выходит. Мне обидно. Сирень отцветает, но пахнет, Лешка ломает для меня ветки, весь дом заставлен букетами. Бабушка ворчит, дом пахнет пирогами. Нельзя трогать, пока не приедут родители, я отскребаю корочку и вдруг в пироге оборазуется дырка. Пожалуй, время свалить от греха. Те, старые сандали мне уже малы, но удрать в них можно...
Там много чего было, в Малаховке. Кончилась Малаховка - уехала и я. Родина моя оказалась совсем маленькой, от Летнего Сада - до магазина, который почему-то называли палаткой. От Егорьевского шоссе до оврага за станцией. Мы там жили, плохохие и хорошие, добрые и злые. Этот мир кончился, и я не буду произносить монологи перед "дорогим, уважаемым шкафом". Хотя Лешка напоминает Лопахина, а вся история - "Вишневый сад". В советском исполнении. Если бы Никита Михалков перестал себя воображать в роли государя и вершителя судеб отечества, а вернулся к тем временам, когда он снимал "Неоконченную пьесу" - он бы снял фильм про мою Малаховку. Но назад история хода не имеет. Он - барин, я - эмигрант, Летний театр сгорел, а свистеть в стручок акации я так и научилась. И не научусь.

Извините за опечатки - у меня клавиатура сломана.

"В декабре в той стране снег до дьявола чист, и метели заводят веселые прялки"
Когда-нибудь, никто не знает когда, завтра или лет через 20, я вернусь в мою волшебную страну детства. Там весной цветут вишни и жасмин, а зимой снег такой белый, что отливает в синеву. Там цветет и до одури пахнет черемуха, там белой акации гроздья душистые, там старые книги в старом шкафу, там толстый черный кот, малиновый кисель - "и даже у тех, кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен". Нельзя писать такую ерунду всерьез - и не всерьез нельзя.
Если бы спросили меня на Страшном Суде ( могу я помечтать?) - что ты хочешь? Я отвечу - я не заслужила света, да и не хотела, но в качестве покоя отдайте мне барак в Малаховке. И упадет тяжелая печать "Отказано", и попаду я в тот скучный ад, в который не верю. А где-то в несуществующей стране мальнький мальчик в нелепых валенках выбежит на белый, отливающий синевой снег.

Мне до сих пор кажется, что мне повезло.
( Read more... )

Лет десть назад я сидела с подружкой не веранде своего дома в пригороде Бостона. Мы смотрели, как дети возятся у надувного бассейна и я посетовала, что мне всегда хотелось иметь усадьбу, как у Чехова описано. Подружка пожала плечами : «Тебе-то? Да у тебя она всегда была» И правда. Была, на советский правда лад.
Барак расселили и превратили в общежитие Текстильного института. Тетя Клава стала там комендантом. Потом и общежитие как-то рассосалось, и наша семья оказалась полновластными хозяеином участка в Малаховке размером с полгектара, не меньше. На участке стояло два дома – один, пустой, постепенно ветшал, а во втором было три двухкомнатные квартирки – в одной жила тетя Клава, во второй бабушка с дедом, а в третьей пес Кузя – вот такие неслабые квартирные условия были у пса. Удобства, естественно, во дворе . В середине семидесятых там провели газ и сделали отопление – до этого печку топили, и вырыли во дворе колодец. Водопровод так и не провели, но таскать воду из колодца во дворе было легче, чем из колонки на углу Советской улицы.
Весь громадный участок был засажен вишнями и сиренью. Кто и почему там это посадил – неизвестно, ни бабушка, ни дед, ни тетя Клава не увлекались садоводством. Так что вишневый сад был. Вишни были ужасно вкусные, мелкие и очень сладкие. Осенью из них варили варенье. Еще было четыре куста крыжовника, одна черемуха и одна яблоня. Не знаю, что это за сорт, по-моему, их называют райскими. Когда яблоки созревали, они делались совершенно прозрачными, так, что косточки видны. Такие яблоки не хранятся. Но обычно мы объедали яблоки совсем зелеными, хотя обе бабушки нас ругали, и говорили, что животы заболят. Ничего у нас не болело. У детей того поколения никогда ничего не болело – мы ели зеленые яблоки, разбивали коленки, носясь на велосипедах, пили сырую воду из колодца, ссадины лечили подорожником – мы все умели и ничего не боялись… Но это о другом. Мир изменился, и мне, как и полагается в моем возрасте, не нравится, как он изменился. Но времена вишневого сада не вернуть, да и тот, по Чехову, продали за долги. Когда я слишком брюзжу на действительность, я вытаскиваю 9 томик и перечитываю «Вишневый сад». И снова вспоминаю, что жизнь кончилась не когда развалился Союз (это-то я всегда понимала), и не в 17-ом, а гораздо раньше, и нечего теперь пенять и произносить монологи перед «дорогим, многоуважаемым шкафом». Но это лирическое отступление, не имеющее отношения к истории, которую я рассказываю.